Начало Реформации в Германии

В канун праздника Всех Святых, 31 октября 1517 года, когда добрые люди шли из церкви, они уже могли воочию прочесть знаменитые 95 тезисов богослова Мартина Лютера, которые начинались многознаменательными словами "так как наш Господь и Учитель Иисус Христос говорит: покайтесь, то Он, очевидно, тем самым, выражает желание, чтобы вся жизнь верующих на земле была постоянным и непрестанным покаянием". В общем же тезисы эти не были чрезмерно смелыми, написаны были по-латыни, и языком не особенно резким. Они тщательно устанавливали различие между "истинным значением папского отпущения грехов" и произволом "проповедника, продающего индульгенции". Именно это различие оказывается не всегда строго выдержанным. Более того, тезисы оспаривают права папы по распределению "Сокровища Церкви", так как истинным сокровищем Церкви является всесвятое Евангелие Слова и Милости Божией. В тезисах указывается на то, что всякая раздача каких бы то ни было индульгенций, без предшествующего ей покаяния, противна христианскому учению, ибо папское отпущение грехов имеет значение не само по себе, а лишь настолько, насколько оно возвещает о великой милости Божией.

Это деяние Лютера вовсе не представилось церковным властям чем-нибудь необычайным; они весьма естественно предположили, что все это дело закончится перебранкой между двумя монахами: августинцем Лютером и доминиканцем Тецелем. На многих, однако, тезисы произвели более глубокое впечатление. О Лютере пошли толки, что "он наделает дела", что "он и есть тот человек, которого все давно ждали", - и все радовались тому, что на немецкой земле выискался, наконец, такой смелый человек, который решился противостоять широко распространившейся неправде.

В начале, действительно, дело приняло вид простого богословского состязания: Тецель поднял на ноги своих сторонников, и тотчас же появилось несколько опровержений на тезисы Лютера, на которые Лютер не замедлил ответить. Однако эта литературная война ученых богословов способствовала тому, что вопрос, поднятый Лютером, не утих, а еще более привлек к себе внимание. Злые языки противников Лютера, которые укоряли его в еретичестве, достойном смертной казни, толковали о "богемском яде", намекали на учение Гуса, - возбудили еще больше интереса к этому частному религиозному вопросу, а тезисы Лютера, напечатанные еще в 1517 году вместе с его проповедью об отпущении грехов, быстро разошлись в продаже и получили широкое распространение.

Сам же Лютер еще вовсе не сознавал значения своего шага, преимущественно занятый расследованием научной сути возникшего спора, его богословским обоснованием. Да и в самом Риме, где властвовал тогда либеральный папа Лев X, весь этот эпизод первоначально не произвел особенно сильного впечатления и только уже спустя некоторое время, ради того, чтобы не поощрять опасное свободомыслие, больше ради соблюдения приличий, тем ради серьезной полемики, один из служащих при папе, Сильвестр Маззолини-да-Приерио, выпустил в свет довольно плохое опровержение лютеровых тезисов. Затем, в связи с тем, что полемика вокруг них не утихала, решили послать на аугсбургский сейм кардинала Фому Био Гаэтана, отличного знатока схоластических творений Фомы Аквинского, и ему поручили искоренение новой ереси.

Гаэтану эта задача казалась весьма несложной. Однако он встретил и со стороны императора Максимилиана (для его политических планов оппозиция Лютера приходилась как нельзя более кстати), и со стороны курфюрста Фридриха Саксонского весьма сдержанный прием, а потому и решился, вместо того, чтобы настаивать на призыве Лютера в Рим к ответу, пригласить его к себе в Аугсбург. Лютер, еще и не помышлявший об отречении от римско-католической Церкви, явился на зов и, как подобает монаху, пал ниц перед папским легатом. Может быть, человек почестнее и поискуснее Гаэтана побудил бы Лютера к некоторой уступчивости. Но когда он очутился лицом к лицу с итальянцем и увидел, что тот высокомерно и с легкомысленной насмешкой относится к святыне, за которую сам Лютер готов был умереть - тогда Лютер преобразился...

Папский легат думал встретить в нем человека, который будет весьма признателен за то, что его выпутывают из этого неловкого положения, а потому и предложили ему изменить некоторые его положения и прямо пояснил, что тут дело идет только о том, чтобы подписать под ними шесть букв: revoco (отрекаюсь)... И как же он был изумлен и разгневан, когда, вместо этого, Лютер стал подтверждать свои положения цитатами из Св. Писания и Отцов Церкви. На убеждения Лютера потребовались три аудиенции: "Ну, нет, с этой бестией так легко не поладишь! Он проницателен и голова работает у него исправно!" - вот какое впечатление вынес кардинал из своей беседы с Лютером. Последняя аудиенция, при упорстве, которое Лютер обнаружил, окончилась весьма неприязненно, и Лютер предпочел тайком уехать из Аугсбурга и 31 октября 1518 года вернулся в Виттенберг.

Так как нельзя было побудить курфюрста ни к какому шагу, направленному против Лютера, потому что он ни за что не хотел лишить свой университет такого талантливого преподавателя, то римская курия избрала иной, более мягкий путь для воздействия. Вместо ожидаемой грозной папской буллы с отлучением от Церкви, явился из Рима папский комиссар Карл фон Мильтиц, саксонский подданный, который сначала обрушился с гневными укорами на неискусного продавца индульгенций, Тецеля, а затем вступил в Альтенбурге в формальные переговоры с Лютером, очень ловко давая ему понять, что от него требуют только одного: молчания, пока молчат его противники. "Пусть, мол, это дело так, само собою, и затихнет", - уговаривал Мильтиц. И действительно, наступил некоторый перерыв в полемике; Лютер опять возвратился к своему преподаванию, а римская курия, по-видимому, готова была даже и еще мягче отнестись к нему, когда дело вдруг приняло такой оборот, что для всех стала ясна полнейшая невозможность его замять и потушить. На этот раз виновником этого нового оборота в церковной распре был уже не задор самого Лютера, а неуклюжая услужливость одного из его противников, доктора Иоганна Эка фон Ингольштад.

Этому человеку вздумалось поднять старый спор о благодати и свободной воле человека по поводу своих препирательств по этому вопросу с одним из виттенбергских преподавателей, Андреем Бодейштейном фон Карлштадт, а чтобы придать больше значения этому спору и показать на нем свою богословскую ученость и диалектическую ловкость в полном блеске, тщеславный ученый задумал диспут этот произвести в Лейпциге публично, да еще попросить Лютера (с которым до этого времени он был в самых дружеских отношениях) присутствовать при этом споре в качестве посредника.

В числе спорных вопросов, о которых предстояло диспутировать, он выставил и некоторые положения, которые отстаивал не Бодейштейн, а скорее Лютер, и среди них был один очень важный - о главенстве папы: он заранее радовался представлявшейся ему возможности поразить виттенбергского ученого в Лейпциге, в стенах славного университета и, так сказать, перед лицом всей Германии. Эта жалкая суетность побудила его совершить величайшую глупость: затеять в большом академическом собрании публичный диспут по столь щекотливому вопросу, как "пределы папской власти", в такой период, когда умы и без того были в религиозном смысле напряжены и возбуждены, и когда каждая искра способна была произвести пожар. Этот диспут происходил 27 июня 1519 года в Плейсенском замке, так как в городе не нашлось ни одного зала, достаточно обширного, чтобы вместить всю массу желавших присутствовать на диспуте.

Карлштад и Эк начали диспут, и последний, весьма способный, ловкий в диалектике, обладавший прекрасной памятью и сильным голосом, показал себя в полном блеске. Но диспут приобрел значение только тогда, когда в него вступил Лютер. Возможно, что писатели-паписты, оставившие нам отчеты об этом диспуте, вполне правы, когда говорят, что Эк оказался сильнее Лютера в споре: не следует забывать, что он заботился только о внешней форме диспута, а Лютер доискивался истины, да притом в таких академических публичных прениях очень часто верх одерживает не тот, кто более прав, а тот, кто более силен в диалектике. Важнее всего в диспуте было то, что Лютер был вынужден высказать свои убеждения с полной ясностью. Продолжая затеянный спор (5 июля), обе стороны, при разборе вопроса о главенстве папы, должны были коснуться и Констанцского собора, и Эк при этом не преминул указать Лютеру на некоторые положения Иоганна Гусса - положения, вполне совпадавшие с положениями Лютера, и притом осужденные и отвергнутые собором. Вопрос был критический, и ответ на него ожидался всеми с величайшим напряжением: Лютер должен был категорически ответить, признает ли он авторитет соборов, который был высшим в существующей Церкви, или нет? Лютер не замедлил ответить: среди положений Иоганна Гусса, преданных собором проклятию, некоторые были вполне согласны с основами христианства и с Евангелием. "Достопочтенный отец, - ответил на это Эк Лютеру, - если вы полагаете, что и собор духовенства может ошибаться, то вы для меня не более, чем язычник и мытарь".

И действительно, у Лютера, после его искреннего признания, остался только один положительный авторитет - Св. Писание, в которое он все более и более углублялся, с которым он вполне сживался, и из которого этот талантливый и глубоко образованный человек способен был извлечь действительные основы религиозного сознания, а не сухую систему догматических положений. Пришлось при этом обратиться к настоящей науке, изучающей источники и на них основывающей свои выводы; были также учтены греческий и еврейский основные тексты Св. Писания. Здесь помощником Лютера явился еще совсем молодой человек [Меланхтону был всего 21 год, когда он вступил на кафедру греческого языка профессором по рекомендации Рейхлина, как один из лучших его учеников. Он присутствовал при лейпцигском диспуте и сделался с той поры горячим сторонником Лютера. Меланхтон - ученое прозвище, данное ему согласно обычаю времени, было лишь переводом его немецкой фамилии: Schwarzerd (т. е. черная земля)], профессор Виттенберского университета, Филипп Меланхтон: от него-то и почерпнул Лютер то важное сведение, что, собственно говоря, греческое выражение метаноя, заключающее в себе понятие о "покаянии", об "очищении нравственности", скорее может обозначать изменение воззрения, или сердечный переворот. Филипп Меланхтон весьма кстати явился помощником Лютера не только потому, что студенты теперь стали осаждать Виттенбергский университет - в три года число их удвоилось (в 1517 г. - 232, в 1520 г. - 579), но и потому, что теперь, после лейпцигского диспута, религиозные вопросы разом оживились вновь и основы религии явились предметом всестороннего и серьезного изучения. "Слово Божие есть меч,- писал около этого времени Лютер одному из своих друзей, - а меч никак не обратить в перо".

Тем временем и в Риме настроение изменилось: там поняли, что больше медлить нельзя. В ходе четырех заседаний папской консистории была выработана булла Exsurge Domine (15 июня 1520 г.), и в ней были указаны 41 положение, извлеченные из сочинений Лютера, причем ему предложено было в течение 60 дней отречься от его заблуждений, в то же самое время ему предписывалось немедленно отказаться и от преподавания, и от проповедничества, в противном же случае, он, как упорный еретик и "ветвь иссохшая отсечен будет от древа Церкви". Эк, его противник по лейпцигскому диспуту, незадолго перед тем возведенный в звание папского протонотария, в сопровождении двоих папских нунциев, привез эту буллу в Германию. В различных городах - в Мейсене, Бранденбурге, Мерзебурге - булла была выставлена в публичных местах для всеобщего ознакомления. Нунции хвастливо разглагольствовали о праве папы смещать королей и императоров, и решались утверждать, что папа сумеет расправиться и с тем курфюрстом Саксонским, который покровительствует ереси, и в этой похвальбе была некоторая доля правды, так как папа действительно пользовался большим значением в Германии, при посредстве территорий, находившихся во власти духовенства. Однако посланцы папы ошиблись: всюду, куда они ни приходили, они видели, что масса населения стоит на стороне Лютера; даже в самом Лейпциге Эк должен был укрыться от студентов; и сами епископы не очень-то спешили оказать поддержку Эку, ибо их чувство собственного достоинства, как самостоятельных и полноправных сановников Церкви было оскорблено неловким вмешательством Эка.

Теперь уже Лютеру самому приходилось решать, поведет ли он далее то движение, которое началось со времени обнародования им его тезисов. Не было недостатка в доброжелателях, которые ему советовали удовольствоваться тем волнением, которое он произвел и которое, по всей вероятности, должно было привести к устранению хотя бы грубейших злоупотреблений. Но он уже сам был увлечен водоворотом общего движения, вызванного его сочинениями. То, что открылось перед ним, как одна из истин христианской веры, уже успело войти в плоть и кровь его, и побудило забыть обо всех предосторожностях, обо всех расчетах: надо было во что бы то ни стало продолжать ту борьбу, в которой уже стал принимать живое участие и народ, и довести эту борьбу до конца. Незадолго перед тем, в июне, появилось его обращение "К христианской знати немецкой нации", и в нем уже веет гораздо более решительным духом, нежели в его тезисах. Эта брошюра содержит в себе уже не только самые резкие нападки против какой бы то ни было светской власти папы, но даже указывает совсем иные, новые основы для всего строя Церкви. Он обращает внимание верующих на то, что "не всякому подобает быть священником, епископом или папой" и напоминает при этом: "из апостольских показаний явствует, что в христианстве следовало бы быть такому порядку, чтобы в каждом городе община граждан избирала из своей среды ученого и благочестивого гражданина, поручала бы ему обязанность священника, доставляя ему при этом необходимое содержание и предоставляя на его полную волю - вступать в брак или оставаться безбрачным". Так резко и смело противопоставил он общим воззрениям, установившимся в Западной Церкви, древнехристианское воззрение, по которому все истинные христиане имели одинаковое право на священство, и это воззрение положил в основу нового строя христианской общины. Основную тенденцию брошюры, значение которой он сознавал вполне ясно и твердо, он уже и в самом начале выразил резко и определенно: "Время молчания миновало,- говорил он,- настала пора высказаться. И вот мы, сообразно нашему усмотрению, собрали и сопоставили здесь некоторые статьи, касающиеся улучшения в положении всех нас, христиан, - если только Богу угодно будет оказать помощь Церкви при посредстве входящих в состав ее мирян". И вот совершалось на глазах у всех то, что благомыслящие люди еще за сто лет ранее предсказывали или чего они опасались: миряне, весь народ призывался или сам готовился приложить руку к преобразованию Церкви, добиваясь возвращения того права, которое было у него отнято еще со времен Константина. В октябре за этой брошюрой последовала другая - "О вавилонском пленении Церкви", в которой учение о таинствах излагалось на основании Св. Писания и прямо вразрез с догматическим учением Западной Церкви; затем появился еще целый ряд публикаций, догматического и полемического характера: - двадцать отдельных статей в одном только 1520 году, и между ними важнейшая, в высшей степени назидательная "О свободе христианина", заключающая в себе целый трактат о сущности христианской жизни. Когда, после всего этого, папская булла стала известна в Виттенберге, то он в ответ на нее обнародовал в ноябре новое воззвание к общему собору всех верующих, и в нем уже прямо обращался к папе, личность которого до этого времени он постоянно отделял от всей своей полемики: в этом же воззвании он обращается к папе в таких выражениях, какие доселе являлись только в папских отлучительных грамотах, и прямо называет его "упорным, заблудшим, заклятым еретиком и отщепенцем".

Последний шаг в этом направлении был совершен Лютером 10 декабря 1520 года. В этот день, в 9 часов утра, целая процессия магистров и студентов двинулась к Эльстерским воротам, где был воздвигнут костер, а на него возложены сочинения Эка и книги канонического права. Когда костер был зажжен, Лютер подошел к нему и произнес по-латыни: "Так как ты Святаго Божияго ["Святый Боже" - есть никто иной, как Христос. См. Еванг. Марка, I, 24] заставил скорбеть, то да заставит и тебя скорбеть и да пожрет тебя вечное пламя", - и с этими словами швырнул в огонь последнюю папскую буллу и папские постановления.

Само собою разумеется, что подобное деяние было мыслимо только там, где сильное брожение охватило уже умы, и что, как продукт подобного брожения, это деяние должно было еще сильнее возбудить это брожение и распространить. И вот религиозное движение, как ему вполне и свойственно, увлекло в свой круг действий и все остальные человеческие силы и ощущения. Как раз в это смутное время, 12 января 1519 года, умер император Максимилиан I, всеми весьма искренне оплакиваемый, тем более, что религиозное движение, охватившее народ, вступило в период несомненного кризиса, при котором отсутствие опытной руки правителя было для всех весьма чувствительно.

Трое могущественных монархов явились соискателями императорской короны: эрцгерцог Карл, король Испанский, Франциск I, король Французский, Генрих VIII, король Английский. Последний вскоре отказался от своих притязаний, отчасти потому, что, при его положении, корона Римской империи не имела для него важного значения и притом он опасался тех громадных издержек, которые вызывались подобным соискательством. Двое же остальных кандидатов, Карл и Франциск, уже не на одном этом поприще были соперниками. Короли Французские, конечно, не могли смотреть хладнокровно на возрастающее могущество потомков Бургундских герцогов, некогда бывших вассалами французской короны. Мужская линия Бургундского дома вымерла, но бургундская мощь перешла к Габсбургам, которые, по своему положению, становились все более и более грозными для Франции. На Юге этому дому принадлежала Испания, на севере от Франции - Нидерланды, и с восточной стороны их же владения охватывали Францию; и в Италии также Габсбурги взяли верх над французами, и хотя после долгой борьбы после мира в Нойоне (1516 г.) неприязненные действия и прекратились, но интересы и цели стремлений с обеих сторон остались те же, и эти-то интересы главным образом и побуждали Франциска I добиваться императорской короны. Вопрос об избрании одного из двоих кандидатов долго обсуждался в Германии на все лады и был решен в пользу Карла V, могущество которого могло служить для Европы надежным оплотом против грозного нашествия турок, уже всех приводившего в неописуемый ужас.

По долгу исторической справедливости следует заметить, что немалую и весьма существенную поддержку этим доводам оказали и те весьма обильные денежные средства, которые аугсбургский банкирский дом Фугеров предоставил в распоряжение Габсбургов. После некоторых колебаний, на съезде курфюрстов (в июне 1519 г.) во Франкфурте-на-Майне, вопрос был решен окончательно. 28 июня 1519 года, по старинному обычаю, под звон набатного колокола, семеро великих избирателей германского народа, одетые в свои красные мантии, собрались в маленькой часовне Варфоломеевской церкви; когда они из часовни вышли, ими единогласно был провозглашен эрцгерцог Карл I, король испанский, императором римским, под именем Карла V (1519-1556 гг.).

Нельзя однако же сказать, чтобы курфюрсты слепо предались на сторону могущественного монарха. Несколько дней спустя после избрания его, они составили особую капитуляцию избрания, которою значительно ограничили его власть; условия капитуляции были следующие: замещение всех государственных должностей немцами, равноправное употребление латинского и немецкого языков при всех государственных переговорах и совещаниях; собрания государственных чинов могут происходить исключительно на германской почве; ни один государственный акт не может быть составлен иначе, как при участии курфюрстов; император не имеет права ввести в Германию чужеземное войско без разрешения государственных сословий, и никого из среды их не может привлечь к суду вне пределов Германии. Вслед за тем новый император, которому только что минуло 20 лет, был коронован в Аахене.

Первый сейм, назначенный им, происходил в начале 1521 года в Вормсе. Тут все видели его - этого бледного юношу, с выражением лица серьезным, вдумчивым, почти меланхолическим; все классы общества ожидали от него для Германии всего доброго: сам Лютер называл его "благородною, молодою кровью", хотя Карл V, собственно говоря, никогда не был в настоящем смысле слова "молод" и был всегда чересчур расчетливым политиком, чтобы быть "благородным".

Сейм вначале занялся внутренними германскими, чисто мирскими делами; и прежде всего обращено было внимание на установление надлежащего государственного управления, так как можно было предвидеть, что император очень часто будет отлучаться из Германии, а может быть даже и постоянно пребывать вне ее. Затем на обсуждение сейма поступил вопрос о герцогстве Вюртембергском, которое сторонники императора пытались из коронного владения обратить во владение австрийское. Вопрос был решен согласно желанию сейма и "самое правление императорского величества в государстве" (так наименовано оно было на сейме) было предоставлено курфюрстам совместно с восстановленным вновь "коронным судом". В ответ на это, сейм, в угоду императору, согласился предоставить в его распоряжение войско, состоящее из 4000 рыцарей и 20 000 пехотинцев, для похода в Италию, где война именно около этого времени возобновилась и Франциск I занял Милан.

Для императора и его ближайших сановников в этих соотношениях важную роль играл религиозный вопрос, истинное значение и несомненная важность которого едва ли были ими поняты надлежащим образом. Максимилиан, по указанию близких ему людей, обратил внимание на Лютера: по его мнению, этого монаха следовало тщательно приберечь, потому что он еще может оказаться пригодным, подобно очень многим, и он тоже испытывал нечто вроде злобной радости по поводу того, что эта монашеская распря навязалась на руки римской курии, с которою он сам не ладил. В том же духе писал и новому императору один из его послов (12 мая 1520 г.): "Вашему величеству следовало бы побывать в Германии и некоему Мартину Лютеру оказать некоторую милость, так как он своими проповедями внушает Римскому двору большие опасения". Следовательно, в круг замыслов императорской политики входило до некоторой степени противопоставление монаха Лютера папе, который был враждебно настроен против замыслов императора на Италию, притом же и один из параграфов избирательной капитуляции настаивал на необходимости устранения церковных злоупотреблений, и даже духовник императора побуждал его серьезно подумать о некоторых преобразованиях во внутреннем строе Церкви. Да сверх того, религиозное движение в Германии уже приняло такие размеры и в такой степени усилилось, что с ним приходилось, волей-неволей, считаться уже с чисто правительственной точки зрения. Монах Лютер был уже силою... После долгого колебания, император решился призвать его на сейм. Весьма легко может быть, что и государственные чины, и сам император охотно согласились бы на некоторую реформу (по отношению к церковным злоупотреблениям даже и весьма радикальную) в Церкви, и что Лютер, - будь в нем хоть немного политического такта и догматических способностей, - вероятно, добился бы высокого положения и важной роли в этой реформе, если бы показал некоторую уступчивость, осторожность и уклончивость в выражениях.

Но в том-то и дело, что Лютер был далек от всяких политических соображений и расчетов, в которых ему могла быть предназначена роль. Его дух следовал совсем иным путем, на котором он ничего иного не искал, кроме религиозной истины, - той "правды Божией", которая всегда и везде составляла и составляет важнейшее в жизни большинства людей. Он решился явиться на зов императора, ибо, по внутреннему своему убеждению, считал своей обязанностью где бы то ни было подтвердить то, что представлялось ему "евангельскою истиною". Он двинулся в путь, всюду встречая прибитые к столбам на площадях папские декреты, направленные против него. Его приверженцы были очень встревожены этой поездкой Лютера на сейм, и не далее, как на последней станции перед Вормсом, один из советников курфюрста Фридриха предостерегал его, предлагая ему воротиться, так как легко может быть, что его ожидает участь Иоганна Гусса. На это он отвечал мужественно: "Я все же пойду на сейм, хотя бы против меня выступило столько же чертей, сколько черепиц на крыше!". 16 апреля утром Лютер въехал в Вормс, в открытой повозке с двумя провожатыми; впереди повозки ехал императорский герольд, позади гарцевал конный эскорт - и с любопытством, и с участием смотрела на него быстро собиравшаяся толпа.

Уже на следующий вечер он был введен в собрание государственных чинов сейма, заседавшего в одном из залов епископского дворца. Зрелище было величественное: присутствовал сам император, его брат Фердинанд, 6 имперских курфюрстов, 28 герцогов, 30 прелатов, много князей, графов, выборных от городов. Когда после долгого ожидания, Лютер был допущен на собрание, то Иоганн Эк, оффициал архиепископа Трирского, спросил его, признает ли он своими те книги, которые разложены были на скамьи и коих заглавия были громогласно прочтены, и отрекается ли он от них или упорствует в тех мнениях и взглядах, которые там изложены. По-видимому, его хотели поймать врасплох, или сам Лютер этого опасался. Пораженный необычайностью того положения, в ко тором он находился, Лютер просил дать ему время на размышление, и, конечно, ввиду важности того решения, которое ему предстояло произнести, он был совершенно прав. Время на размышление ему было дано с некоторым порицанием. Узнав об этом, весь народ пришел в волнение; иные думали, что если он попросил времени на размышление, то уж конечно отречется от своих убеждений; другие опасались, как бы в самом сейме из-за него не произошло раздора. Что тут дело шло о решении очень опасного вопроса, это чувствовал каждый, и сам Лютер прежде всех; тем более опасного, что, в сущности, несмотря на ободрения с разных сторон, он все же видел себя совершенно одиноким. Правда, между государственными чинами, собравшимися на сейме, господствовало такое настроение, что с ним предполагали поступить снисходительно, если его нападки не пойдут далее церковных злоупотреблений; но зато никто из них не собирался отступить от веры отцов; а число тех, которые уже вполне ясно и отчетливо понимали к чему клонится дело, было еще весьма ограниченно.

Наступил многознаменательный день, имеющий несомненное историческое значение. В четверг, 18 апреля, под вечер, - факелы уже были зажжены в зале собрания сейма, - Лютер вторично явился пред лицом государственных чинов. Оффициал повторил свой вопрос предшествующего дня. На этот раз монах Лютер держал себя увереннее, мужественнее и свободнее, голос его звучал ясно: в длинной, строго обдуманной речи он подразделил свои сочинения на три отдела: на излагающие христианское учение, на сочинения, направленные против римской курии, и на чисто политические, ни по одному из этих отделов он не находил возможности отречься по совести от изложенных в них воззрений. Речь, которую он вслед затем произнес по-немецки, была весьма серьезна по содержанию, в ней он напомнил о словах Спасителя: "Я пришел не для того, чтобы принести с собой мир, а меч", - и стал доказывать, что спокойствие не может быть восстановлено, если начато будет с осуждения слова Божия.

Оффициал, который относился к Лютеру с большим достоинством и придерживался приемов высшего общества, признал приведенное Лютером деление его сочинений правильным, может быть, надеясь этим самым облегчить ему отречение от его идеи по частям. Затем он указал ему весьма настойчиво на авторитет Констанцского собора. "Собор может ошибаться", - ответил ему Лютер и стал приводить доказательства. Опять последовала речь и новое возражение, но, конечно, ни место, ни время не давали возможности вести правильный диспут, и оффициал потребовал вполне определенного и ясного ответа на свой первоначальный вопрос. Лютер ответил: "Так как ваше императорское величество и ваша милость желаете получить прямой ответ, то я без всяких изворотов и ухищрений отвечу так: пусть я буду опровергнут свидетельствами Св. Писания и ясными доводами, ибо я не верю ни в папу, ни в соборы, так как нам известно, что они часто заблуждались и даже сами себе противоречили, я же связан теми изречениями Св. Писания, которые мною извлечены и приведены в моих сочинениях, и совесть моя не дозволяет мне поступить против глагола Божия, - и так я не могу и не хочу ни от чего отречься, ибо неправильными и весьма опасными считаю всякие действия против совести". Латинский ответ свой он повторил и по-немецки. Он чувствовал, что произошло нечто чрезвычайно важное, и то же ощущение охватило все собрание. "На том стою я, - воскликнул он в заключение, - и не могу действовать иначе, и молю Бога, да поможет мне. Аминь".

Вскоре после его ответа император поднялся с места. Собрание стало расходиться; среди большого волнения, при свистках и насмешках испанцев, Лютер удалился из залы.

Впечатление, произведенное речами Лютера на то пестрое сборище, которое присутствовало на сейме, было, конечно, весьма разнородно. Молодой император выразился о нем с пренебрежением: "Ну, этот не совратит меня в свою ересь". Однако же и у него, во время прений, сорвалось с языка невольно "Монах говорил бесстрашно и смело". Религиозная сторона вопроса ему, полуиспанцу, оказалась совершенно недоступной, да к тому же оказалось, что он был и не вполне свободен в решении этого вопроса: между ним и папой уже был в это время заключен договор, по которому он обязывался противодействовать в Германии распространению ересей, а папа - не оказывать поддержки французам в Италии. Испанцы, присутствовавшие на сейме, были возмущены заявлениями Лютера и показали полнейшее презрение к немцу-еретику. Итальянцам также этот новый ересиарх показался чудовищем. Даже и менее пристрастные из них сознавались, что Лютер обманул их ожидания. Но земляки Лютера были очень довольны его способом действий, и многие из князей посетили его в той гостинице, где он остановился, например, молодой ландграф Филипп Гессенский. Полководцы императора, например, Георг Фрундсберг, любовались тем мужеством, с которым монах выдержал тяжкую словесную битву, действительно требовавшую более мужества, нежели иное сражение. Нельзя не сознаться, что действительно нужно было иметь много настойчивости и веры в себя, чтобы дерзнуть так поступить, как поступил Лютер, пред лицом представителей высшей власти высказавший так искренно и так определенно свои внутренние убеждения, выработанные путем долгой и тяжкой борьбы.

Никакие дальнейшие попытки отклонить Лютера от его убеждений не удались; он остался при своем. 26 апреля он выехал из Вормса. Уже день спустя, после окончательного допроса Лютера, император обратился к государственным чинам с письменным запросом, а вскоре после того, когда еще члены сейма не успели разъехаться, по настоянию папского легата, издан был так называемый Вормсский эдикт, которым Лютер был поставлен "вне закона", и над ним произнесен был приговор об изгнании его из пределов Империи. Изгнанию подвергался и тот, кто бы стал ему оказывать покровительство, кто бы стал читать и далее распространять его книги, осужденные на сожжение; тем же эдиктом воспрещалось печатание всяких богословских сочинений без разрешения ближайшего епископа; воспрещались и "всякие споры и разговоры о лютеровских сочинениях, и каждый нарушитель этого воспрещения подлежал обвинению в оскорблении величества". Но сам Лютер в это время был уже в безопасности. Курфюрст Саксонский, его прямой господин и повелитель, уже позаботился о нем, укрыв его на время и от друзей, и от врагов. На обратном пути, в окрестностях Готы, на его повозку вдруг напали какие-то неведомые люди: как бы насильно высадили они Лютера (который был об этом насилии предупрежден) из повозки и окольными дорогами препроводили в Вартбург, замок курфюрста, близ Эйзенаха. Кроме немногих, посвященных в эту тайну, очень долго никто не знал, что сталось с Лютером.

12.01Вильгельм Оранский. Последние годы жизни

12.01Вильгельм Оранский. Борьба за единство Нидерландов

09.01Вильгельм Оранский в 1567 - 1576 гг.

04.09Вильгельм Оранский. Вождь оппозиции

04.09Вильгельм Оранский. Начало политической деятельности