Гай Юлий Цезарь. Гражданско-правовая политика

Цезарь, как и всякий видный политический деятель Рима, имел некое политическое окружение, некую «личную партию». Его сторонники, входившие в эту партию, были объединены «обязательственными» связями самого различного толка: родственными, клиентскими, дружескими, служебными, карьерными и, наконец, — быть может, именно в последнюю очередь — чисто политическими. К ближайшему окружению Цезаря принадлежали, пожалуй, не те, кто занимал важные правительственные посты, например М. Эмилий Лепид, Марк Антоний, П. Сервилий Исаврийский, наместники провинций, назначенные Цезарем, но скорее члены, если можно так выразиться, «теневого кабинета», неофициальные, часто негласные советники Цезаря, имевшие тем не менее значительное влияние как на самого Цезаря, так и на общий ход дел.

Нам хорошо известны такие люди из ближайшего окружения диктатора. Это Г. Вибий Нанса, марианец, а затем и цезарнанец, консул 43 г. (т. е. после смерти Цезаря); Авл Гиртий, участник галльских походов и автор восьмой книги «Записок о галльской войне», претор 46 г. и консул 43 г. (совместно с Пансой); Гай Оппий, доверенное лицо и личный друг Цезаря, считавшийся в древности, но, видимо, без достаточных оснований, автором книг, посвященных александрийской и африканской войнам; Л. Корнелий Бальб, служивший в молодости под начальством Помпея, затем — друг Цезаря, пользовавшийся вместе с Оппием большим на него влиянием; Гай Матий, тоже личный друг Цезаря, не занимавший никогда никаких постов и не принимавший никакого участия в политической жизни, а также некоторые другие, менее известные нам лица. В последние годы в эту избранную группу, в состав близкого окружения следует, судя по всему, включить и кое-кого из особо обласканных Цезарем бывших активных помпеянцев, например Марка Юния Брута и Гая Кассия Лонгина.

Но опора подобного рода, т. е. такая factio, «личная партия», если могла быть необходимой и достаточной, пока речь шла о политических интригах и борьбе в пределах сената или даже при игре на противоречиях между тем же сенатом и комициями, однако теперь, когда встал вопрос об управлении, да еще фактически единоличном, огромной державой, то, конечно, следовало подумать о какой-то гораздо более внушительной и широкой базе. Нам представляется, что Цезарь — иногда интуитивно, но иногда и осознанно — был занят активными поисками решения этой задачи, причем в самых различных ее аспектах. Мы подразумеваем в данном случае политику Цезаря по отношению к армии, его колонизационную и гражданско-правовую политику и, наконец, его знаменитую политику милосердия. Остановимся на этих вопросах более подробно.

Что касается политики по отношению к армии, то нам уже приходилось говорить о Цезаре и его солдатах, когда речь шла о подведении некоторых итогов галльских войн. Однако сейчас следует коснуться вопроса об армии и ее взаимоотношениях со своим полководцем в несколько ином и более широком аспекте. Мы имеем в виду прежде всего изменение характера, значения, роли и удельного веса самой армии в общей системе римского государства, становление армии как новой и самостоятельной социально-политической, а не только чисто военной силы. Другими словами, мы хотим выяснить, до какой стадии дошел к рассматриваемому периоду процесс, видимое начало которому было положено так называемой военной реформой Мария, т. е. процесс превращения римской армии в постоянную и профессиональную (хотя фактически такой процесс начался задолго до этой реформы).

Новая римская армия, сменившая народное ополчение, с самого начала оказалась вовсе не безразличной к политическим проблемам. Так, первое и вместе с тем более чем определенное выступление этой армии — марш Суллы на Рим в 88 г. был осуществлен под чисто политическими лозунгами борьбы против тирании. Последующие десятилетия истории поздней республики буквально насыщены примерами не только активного, но и весьма бесцеремонного вмешательства армии в политическую жизнь. Как правило, это открытое давление, прямые насильственные действия по отношению к комициям и магистратам.

Ограничимся лишь наиболее наглядными примерами. Еще Аппулей Сатурнин (народный трибун 103 и 100 гг.), проводя через народное собрание свои законопроекты о наделении землей ветеранов Мария, прибегнул к поддержке самих ветеранов, содействовавших успеху дела не только своими голосами, но и своими дубинами. В ходе гражданской войны, которую иногда называют борьбой между Марием и Суллой, обе стороны без всякого колебания использовали своих солдат (ветеранов) для давления на комиции или для устранения неугодных магистратов. В самом начале этой борьбы Марий и Сульпиций Руф вооружили «новых граждан»; среди них опять-таки было немало ветеранов Мария, и с их помощью оказали нажим на консулов и терроризировали комиции. В свою очередь, после того как Сулла был отрешен комициями от командования, его солдаты убили квесторов, направленных в их лагерь сенатом.

Когда Рим, после отправления Суллы на Восток, оказался во власти марианцев, то на форуме снова появились «сторонники Цинны» (и, конечно, самого Мария), вооруженные кинжалами (стоял вопрос о зачислении «новых граждан» во все трибы), и дело дошло до вооруженного столкновения. Не следует забывать и о том, что консул Октавий был казнен солдатами во время репрессий, проводившихся Марием и Цинной, а сам Цинна, будучи в свою очередь консулом, тоже погиб — при изменившейся обстановке — от руки солдат.

В то время, когда на политической арене появляется новое поколение ветеранов, т. е. участники восточных походов Помпея, а затем и походов Цезаря, события развертываются, быть может, не столь драматично, но в общем по тому же самому образцу. Аграрные законы Цезаря были проведены, как уже говорилось, не только голосами, но и насильственными действиями ветеранов Помпея; еще более наглядно роль армии и возможность ее «влияния» на комиции была продемонстрирована при осуществлении решений, принятых на совещании триумвиров в Луке (56 г.).

Все эти примеры относятся к периоду, предшествовавшему гражданской войне 49 — 45 гг., и свидетельствуют о том, что в это время уже стало (или становилось) традицией использование солдат и ветеранов для давления на органы полисной демократии. Подобная традиция объясняется обычно тем, что преданность авторитетному и удачливому вождю заменяет теперь для солдат преданность государству, а армия в руках такого вождя превращается в грозное и вместе с тем послушное орудие. Вывод, конечно, не нов, но его поддерживают многие исследователи и в наши дни. Но так ли это на самом деле? Не правильнее ли определять характер подобных взаимоотношений, что делается значительно реже, как некий двусторонний процесс? Когда мы имеем в виду деятельность крупнейших римских военных вождей (начиная от Мария и вплоть до Октавиана Августа), то, конечно, не составляет большого труда привести любое количество примеров, подтверждающих их умение держать армию в своих руках и использовать ее в своих интересах. Но разве армия не выдвигала со своей стороны, т. е. по отношению к самим полководцам, «встречных» требований, причем не только материального (жалованье, награды, наделения и т. п.), но и политического характера?

Иногда говорят о «встречных» и самостоятельных требованиях римской армии лишь применительно ко времени второго триумвирата. Однако это не совсем верно. Новая римская армия никогда не была индифферентна к политическим вопросам и событиям. Конечно, речь едва ли может идти о наличии каких-то развернутых, четко сформулированных политических программ, но мы имеем ряд указаний в источниках, свидетельствующих об определенных требованиях политического характера, идущих от солдатских масс. Эти свидетельства относятся как к гражданским войнам 80-х годов, так и ко времени Цезаря. Можно вспомнить хотя бы рассказ Аппиана о дезертирстве солдат из армии Цинны, причем солдаты оправдывали свои действия чисто политическими причинами: нежеланием из-за распри вождей сражаться с согражданами. Собственно говоря, еще более явно подчеркнутыми причинами политического характера — предполагающими уже выбор той или иной враждующей стороны, а следовательно, и политической ориентации — объясняются многочисленные и часто массовые перебежки из лагеря помпеянцев на сторону Цезаря, о чем неоднократно упоминалось, когда речь шла о балканской, африканской и обеих испанских кампаниях Цезаря.

Нам известно, что и в более позднее время, например в эпоху второго триумвирата, когда самостоятельные политические требования и даже определенная политическая программа армии ни у кого не вызывают никаких сомнений, лозунги прекращения гражданской войны или требования мира и прекращения разлада между вождями цезарианцев были наиболее конкретным проявлением вмешательства армии в «большую» политику. В ходе борьбы за достижение своих целей армия выработала даже новую, особую тактику: направление депутаций в сенат, к полководцам, открытое давление на своих вождей и, наконец, такое крайнее средство, как братание противостоящих войск. Очевидно, наиболее политически активным элементом, движущей силой и выразителем насущных интересов армии были, как правило, вышедшие из солдат младшие командиры, т. е. центурионы.

Итак, самостоятельная и чуть ли не решающая политическая роль римской армии в конце 40-х годов I в. до н. э. бесспорна, но хотелось бы со всей определенностью подчеркнуть, что основы этой политической самостоятельности были заложены все же раньше, т. е. во времена Цезаря, и в значительной мере благодаря самому Цезарю. В этом плане небезынтересно рассмотреть вопрос о понимании социально-политической роли армии и о методах использования (или «воспитания») армии такими двумя военными и политическими деятелями, как Сулла и Цезарь.

Согласно широко распространенной, пожалуй, даже общепринятой точке зрения, Сулла и Цезарь, используя армию как некое орудие для установления военной диктатуры, действовали сходным образом. Цезаря следует поэтому считать, во всяком случае в принципе, преемником и продолжателем дела Суллы. Но с подобными утверждениями едва ли можно согласиться, поскольку в данном случае односторонне подчеркиваются черты сходства и игнорируются не менее существенные черты различия.

Для Суллы армия была чисто военной, т. е. «грубой», силой, которую хоть и можно было использовать для определенного давления в ходе политической борьбы, но которая не была еще достаточно консолидированной организацией, имевшей самостоятельное значение или хотя бы занимавшей самостоятельные позиции в этой борьбе. Вполне вероятно, что римская армия в 80-х годах действительно еще и не могла претендовать на такую роль, не «дозрела» до нее, а Сулла не пытался «воспитывать» воинов в подобном духе. Недаром он, когда чисто военная надобность миновала, поспешил армию распустить и в своих поисках более или менее долговременной опоры пошел по пути организации поселений ветеранов в Италии и дарования гражданских прав рабам проскрибированных в самом Риме («Корнелии»).

Принципиально иное отношение к армии и иное понимание ее роли в политической борьбе мы можем проследить у Цезаря. В отличие от Суллы он видел в армии уже не просто вооруженную силу. Цезарь пришел к руководству армией после того, как им был накоплен определенный опыт политической деятельности, более того, именно вследствие и в результате данного опыта. Разочаровавшись в римской «демократии», не считая эти силы надежной опорой, Цезарь фактически (быть может, и осознанно!) подставил на их место новую политическую организацию — римскую армию. Поэтому его руководство армией действительно носило характер политического руководства. Воспитание в солдатах этой армии новых основ дисциплины, преданности, инициативы, новых понятий о профессиональной чести и других специфических качеств, о чем уже довольно подробно говорилось, все это было отнюдь не самоцелью, но имело вполне определенную направленность, ибо армия, с точки зрения Цезаря, должна была теперь служить не только военной, но и политической опорой. Это и понятно: в условиях римской действительности, т. е. при отсутствии политических партий, при деморализации городского плебса и растущей политической индифферентности сельского населения, лишь армия, будучи наиболее консолидированной организацией, могла взять на себя эту ответственную роль.

Подобное понимание роли и значения армии было, очевидно, не чуждо Цезарю уже в конце его консулата и могло, конечно, только окрепнуть в годы гражданской войны. Правда, по окончании войны Цезарю полагалось, как и всем его предшественникам, распустить армию, однако это было им выполнено, видимо, лишь частично, не до конца. Как знать, не потому ли и возник столь быстро проект грандиозного по своим масштабам парфянского похода, дабы не совершать роковой ошибки, не лишать себя наиболее действенной опоры, не оказаться в состоянии «блестящей изоляции». Конечно, представление об армии как об орудии, пригодном главным образом для повседневного и мелочного вмешательства в политическую жизнь и борьбу, было бы совершенно неправильным и даже вульгаризированным (во всяком случае для данного периода), тем более что в подобном вмешательстве пока не было никакой нужды. Опора на армию, титул императора как praenomen создавали в первую очередь некий моральный авторитет, и только в самом глубоком его подтексте лежало представление о грубой материальной силе, о принуждении.

Перейдем к другому аспекту вопроса о социальной опоре Цезаря — к его колонизационной и гражданско-правовой политике. В ходе гражданской войны Цезарь, как мы знаем, не раз имел возможность убедиться на практике, как важно иметь в провинциях опорные пункты не только военного, но и политического значения. От подобного убеждения по существу всего лишь один шаг до соответствующего вывода о даровании гражданских прав (группам лиц или целым общинам) и основании колоний в провинциях как средстве укрепления собственного политического положения. Поэтому нет ничего удивительного в том, что с именем Цезаря впервые связывается основание колоний в массовом масштабе в таких провинциях, как Галлия, Испания, Африка, Иллирик, Эпир, Ахайя, Азия, Вифиния-Понт. Светоний сообщает, что по колониям вне Италии было распределено до 80 тысяч граждан. Колонии -выводились без специальных обращений к народному собранию, при помощи легатов. Это еще раз подчеркивает то обстоятельство, что ныне ветеран-колонист своим обеспечением был обязан не государству, но персонально (и полностью!) своему вождю, императору. Конечно, в колонии, основанные Цезарем, выводились не всегда ветераны, но в интересующем нас плане это обстоятельство ничего не меняет. Это были, как правило, колонии двух типов: колонии солдат (удовлетворение претензий на получение земельных участков) и колонии «пролетариев» (попытка улучшения условий жизни низших слоев населения Рима). В обоих случаях выведение колоний содействовало как укреплению римского влияния, романизации населения провинций, так и росту политического авторитета их основателя, их покровителя.

Что касается гражданско-правовой политики Цезаря, то и здесь, очевидно, могут быть отмечены две тенденции. С одной стороны, небывалый до сих пор масштаб распространения гражданских прав (римского и латинского права) вне Италии. Гражданские права предоставлялись целым общинам и даже отдельным провинциям. Как мы знаем, этот процесс начался с Галлии и Испании. Еще в 49 г. был принят закон Цезаря, который включал жителей Цизальпинской Галлии в число римских граждан, и в том же самом году прошел закон, в соответствии с которым предоставлялись права муниципия Гадесу. Несомненно, что распространение гражданских прав в таких широких масштабах содействовало развитию муниципальных городских форм в провинциях. Не случайно поэтому некоторые исследователи считают, что единообразие муниципального устройства, устанавливаемое соответствующим законом Цезаря, может быть распространено не только на Италию, но и на провинциальные общины и города.

С другой стороны, в гражданско-правовой политике Цезаря весьма заметно ощущается и некая «охранительная» тенденция, т. е. определенное торможение процесса распространения гражданских прав. Это следствие традиционного пути дарования прав, дарования «выборочного», в качестве награды (praemium). Цезарь в этом смысле поступал по отношению к провинциям совершенно так же, как вообще поступали римляне на протяжении трехсот лет по отношению к италийским общинам и городам. Он не стремился уничтожить «персональность» прав или правовое различие между римлянами и перегринами, создав таким образом «класс единых подданных единого властителя». Он никоим образом не хотел обесценить привилегии римского гражданства, римского народа, не пытался вовсе вытеснить старых граждан, дабы заменить их новыми, которые стали таковыми по его милости.

Чем объяснить наличие этих двух как будто противостоящих друг другу тенденций в гражданско-правовой политике Цезаря? Оно объясняется, на наш взгляд, тем, что эта политика, эта деятельность Цезаря на самом деле имеют две стороны. Первая из них, субъективная, целиком определялась не каким-то глубоким пониманием исторических задач и перспектив рождающейся империи, которое якобы было свойственно Цезарю, но всего лишь удовлетворением текущих, злободневных нужд и вопросов. Что это именно так, подтверждается прежде всего избранием «традиционного» пути дарования прав, а следовательно, и отсутствием какой-либо особой и строгой системы во всех этих мероприятиях. Самый принцип выборочного награждения римским гражданством как неким praemium заставлял проводить это награждение от случая к случаю, по мере практической нужды или целесообразности.

Вместе с тем в гражданско-правовой политике Цезаря наличествует и другая, объективная сторона. С этой точки зрения мероприятия Цезаря, связанные с распространением гражданских прав вне Италии независимо от их насущно-злободневного характера и от воли их инициатора, имели большое принципиальное значение для укрепления римской державы и складывания ее новой административно-политической структуры. И хотя в провинциях еще сохраняется различие правового статуса колоний и муниципиев, тем не менее этим городам римского (или латинского) права все в большей степени становится свойственна одна общая черта, одна принципиально важная особенность. Они превращаются именно в провинциальные — в прямом и переносном значении этого слова — города, утрачивая с течением времени своеобразные признаки самостоятельных полисов. Все в большей и большей степени они превращаются лишь в membra imperii.

Итак, по существу мы имеем дело с развитием объективного процесса (который, кстати сказать, закончился для самой Италии в 49 г. распространением гражданских прав на транспаданцев) создания новой организационно-политической структуры римского государства. Причем, и в этом главное, вопрос решался не только и даже не столько в правовом, сколько в социальном плане. Складывание новей административно-политической структуры неизбежно и неразрывно связано с формированием новой социальной опоры режима в общеимперском масштабе. Эта внутренняя опора постепенно создается путем своеобразной инкорпорации (выборочно!) сначала италийских, а затем и провинциальных слоев в некую новую — уже «общеимперскую» — руководящую элиту. В литературе справедливо подчеркивается тот факт, что из городов римского и латинского права, находящихся в провинции, начинают поступать свежие силы, причем не только в армию, что проявляется особенно наглядно, но и в органы государственного управления. Именно из этих людей (и новых римских граждан городов неримского права) формируется «руководящий слой», т. е. повторяется то, что несколько десятилетий тому назад имело место в пределах самой Италии, когда в Риме появлялись Катон из Тускула, Варрон из Реаты, Марий и Цинна из Арпина, Серторий из Нурсии.

Эта новая элита, сменявшая староримские аристократические фамилии, была уже привилегированной и господствующей «кастой» не только по отношению к своим собственным низшим и эксплуатируемым слоям населения, но и по отношению ко всем тем, на кого римские права еще не были распространены. Внутри этой новой элиты складывалась своя иерархия и дифференциация: на первом месте, несомненно, стояли все же римляне, как таковые, и те выходцы из муниципальной знати, которые с ними неразрывно слились. Понятие «римлянин» в указанном значении приобретает теперь социальный (классовый) смысл, становясь, как правило, синонимом представителя этой новой элиты.

Но если Цезарь, даруя права римского гражданства населению провинциальных городов, отнюдь не стремился вытеснить старых граждан и заменить их новыми, то так же он, по всей вероятности, никогда не имел умысла вытеснить староримскую аристократию, лишить ее политического авторитета и полностью заменить новой «опорой», т.е. муниципальной и провинциальной знатью. Да это, конечно, было и невозможно. Речь могла идти не о каком-то внезапном coup d’etat, не о какой-то предумышленной, искусственной операции, но лишь о постепенном и органично развивающемся процессе. Цезарь же, как мы не раз имели случай в том убедиться, был достаточно реальным деятелем и не поддавался гипнозу неподвижных идей и несбыточных утопий.

И наконец, вопрос о политике Цезаря по отношению к этой староримской «курульной» знати, т. е. об его «политике милосердия» (dementia). Обычно осуществление подобной политики связывают с тем, что Цезарь после окончания гражданской войны стремился привлечь «к сотрудничеству» наиболее видных представителей славных римских родов, демонстративно провозгласив отказ не только от проскрипций Суллы, но и от образа действий своих дяди и тестя, т. е. Мария и Цинны. С этим утверждением, видимо, можно согласиться, но справедливость требует отметить, что к «политике милосердия» Цезарь обращался и раньше. Нам уже приходилось говорить об этом применительно к итогам галльских воин.

Что касается гражданской войны, то примеры проявления милосердия, помилования врагов не только значительно учащаются, но и приобретают, так сказать, систематический характер. Строго говоря, именно с этого времени речь может идти уже о «политике милосердия», как таковой. В самом начале гражданской войны наиболее эффектным проявлением dementia et misericordia были действия Цезаря после взятия Корфиния, когда среди помилованных оказались такие его заклятые враги, как Домиций Агенобарб, Лентул Спинтер и др. Об этом тоже упоминалось, но сейчас хотелось бы подчеркнуть, что именно тогда Цезарь, пожалуй впервые, сам четко формулирует свою «политику милосердия».

В письме к своим друзьям Оппию и Бальбу (копию которого они переслали Цицерону, благодаря чему письмо и дошло до нас) Цезарь писал, что его чрезвычайно радует одобрение его образа действий в Корфинии. Он, мол, решил проявлять возможно большую мягкость и прилагать все усилия для примирения с Помпеем. Именно в этом письме говорится о том, что он не собирается подражать Сулле или вообще всем тем, кто применением жестокости не только вызвал к себе всеобщую ненависть, но и не сумел удержать победу на более длительный срок. Цезарь так определяет свои намерения и свой образ действий: «Пусть это будет новый способ побеждать — укреплять свое положение милосердием и щедростью (misericordia et liberalitate). Насчет того, насколько и как это возможно, мне кое-что приходит на ум, думаю, что многое здесь может быть найдено. Прошу вас, подумайте и вы об этом». В последних же строках письма Цезарь сообщает о захвате в плен некоего Нумерия Магна, префекта Помпея, которого он, «следуя своему правилу», приказал немедленно отпустить.

Не менее эффектным был жест Цезаря после Фарсальской битвы, когда он распорядился сжечь всю корреспонденцию Помпея и объявил, что каждый, кто пожелает обратиться к нему, может рассчитывать на помилование и свободу. Именно тогда перешел на его сторону наряду со многими другими его якобы незаконнорожденный сын и вместе с тем его будущий убийца — Марк Юний Брут. Кроме того, как сообщает Светоний, во время битвы при Фарсале Цезарь призывал своих воинов щадить римских граждан и позволил каждому из них сохранить жизнь одному из неприятелей.

Но конечно, наибольший резонанс в сенатских кругах имели неоднократные и эффектно проводимые акты помилования видных помпеянцев (иногда даже личных врагов Цезаря) в конце и после окончания гражданской войны, т. е. в 46 — 45 гг. Известно, например, дело римского всадника Квинта Лигария, некоторое время управлявшего провинцией Африка. Здесь его застала гражданская война, и он решительно примкнул к помпеянцам, объединившись с Аттием Варом. После окончания африканской кампании Литарий был пощажен Цезарем, но не получил разрешения вернуться в Рим и вел в Африке жизнь изгнанника. Несмотря на неоднократные просьбы его влиятельных друзей и родственников. Цезарь долгое время не соглашался на возвращение Лигария. Но положение изменилось, когда Лигарий был обвинен одним из своих старых врагов в государственной измене и когда его защиту, как об этом уже говорилось, взял на себя Цицерон. Прощенный и возвратившийся в Рим Лигарий в роковые дни марта 44 г. оказался тем не менее в числе убийц Цезаря.

Еще большую сенсацию вызвало упоминавшееся нами дело Марка Клавдия Марцелла. Он был действительно одним из наиболее ярых врагов Цезаря. Это он, как консул 51 г., добивался в сенате срочного отзыва Цезаря из Галлии, что лишало последнего возможности заочного избрания в консулы и ставило в чрезвычайно опасное положение. Марцелл резко возражал против предоставления прав римского гражданства жителям колоний, основанных Цезарем в Транспаданской области. Именно он велел высечь одного из таких граждан, дабы подчеркнуть тем самым его неправомочность. Во время гражданской войны Марцелл вместе с другими помпеянцами покинул Италию, а после победы Цезаря удалился в Митилену на Лесбосе, где и жил в добровольном изгнании, занимаясь, по слухам, философскими штудиями и ораторской деятельностью.

О возвращении Марцелла хлопотал Цицерон, а также влиятельные друзья и родственники изгнанника, например его двоюродный брат Гай Марцелл, женатый на внучатой племяннице Цезаря Октавии, В сентябре 46 г. на заседании сената Луций Пизон, тесть Цезаря, поднял вопрос о помиловании изгнанника, а Гай Марцелл бросился Цезарю в ноги. Все сенаторы встали и присоединились к этим просьбам. Цезарь великодушно дал согласие на помилование своего старого врага. Этот акт милосердия послужил причиной выступления Цицерона в сенате с благодарственной речью, в которой он, как мы уже видели, развивал к тому же некоторые свои идеи о «восстановлении республики». Что касается помилованного Марка Марцелла, то, как знать, возможно, что и он тоже оказался бы в числе заговорщиков и убийц Цезаря, если б сам не погиб при весьма неясных обстоятельствах на обратном пути в Рим (в Греции, в окрестностях Пирея).

Помилование Марцелла и Лигария состоялось еще в 46 г., т. е. до Мунды. После же окончания гражданской войны Цезарь разрешил вернуться в Италию всем своим бывшим противникам и даже якобы открыл им доступ к государственным должностям и военным постам. О Помпее он отзывался теперь с неизменным уважением и приказал восстановить его статуи, сброшенные с цоколя народом после Фарсальской битвы, чем, по словам Цицерона, утвердил свои собственные. Такова была «политика милосердия» Цезаря в ее наиболее наглядных проявлениях, политика, рассчитанная как на общественное мнение Италии, на солдат противника (главным образом в начале гражданской войны), так и на «привлечение к сотрудничеству» (т. е. стремление расширить социальную опору!) староримской аристократии, курульных кругов сената (главным образом уже в 46 — 45 гг.).

Однако эта знаменитая политика Цезаря в целом не оправдала себя. Более того, она оказалась крупной политической ошибкой, имевшей для ее творца и инициатора поистине роковые последствия. Прежде всего следует, пожалуй, отметить, что она была именно политикой, т. е. вполне сознательно, определенно и последовательно проводимой линией, по существу не зависящей от личных особенностей и склонностей ее инициатора. Иными словами, мягкость, милосердие, сострадание (dementia, misericordia, beneficia) вовсе не обязательно были свойствами характера или личности Цезаря (вспомним хотя бы изощренно жестокое наказание защитников Укселлодуна в самом конце галльских войн!), но лишь наиболее правильной, точнее говоря, наиболее выгодной, с его точки зрения, линией политического поведения. Имеет ли для нас это видимое противоречие какой-то реальный смысл и значение? По всей вероятности, дело не в самом этом несоответствии, но в некоторых пороках метода, быть может, даже отправной «установки».

Высказанное утверждение должно стать яснее, когда мы ознакомимся с конкретными результатами цезаревой «политики милосердия».

Эти результаты заключаются в том, что данная политика в одних, т. е. в военных, условиях оказалась эффективной и действенной, в других же потерпела неудачу, дала явную осечку. Мы знаем, что проявление dementia и misericordia на поле боя с самого начала гражданской войны приводило к тому, что общественное мнение в Италии складывалось если не явно в пользу, то во всяком случае и не во вред Цезарю. Это же обстоятельство содействовало его быстрому продвижению по стране (Корфиний и т. п.), а затем, начиная с испанской кампании 49 г. и вплоть до Тапса, послужило далеко не последней причиной массовых перебежек к Цезарю из лагеря противника или помогло включению в ряды его войск уцелевших после поражений частей вражеской армии. В этом плане «политика милосердия» давала вполне положительные и благоприятные результаты. На наш взгляд, это объяснялось тем, что для подавляющего большинства рядовых воинов речь шла лишь о смене высшего командования, но вовсе не о смене политических симпатий, а тем более личной судьбы. Это не была также измена отечеству, поскольку солдаты все равно оставались под римскими знаменами, под теми же римскими орлами.

Совсем иными были результаты «политики милосердия» по отношению к политическим противникам, к староримской, курульной аристократии. Впечатление от помилования представителей знатных родов, видных помпеянцев могло быть эффектным, даже сенсационным, но вместе с тем скоропреходящим. Сосредоточение же власти в руках Цезаря, укрепление этой власти не могло не отразиться в той или иной степени на личной судьбе каждого видного члена сенатского сословия. Взаимоотношения Цезаря с сенатом складывались не сейчас, не впервые, но, как известно, имели достаточно длительную историю. Причем эта история была такова, что едва ли могла внушить многим традиционным или, вернее, консервативным «республиканцам» чувство спокойствия и уверенности. Поэтому в глубоком подтексте отношений большинства старых сенаторов к Цезарю лежало далеко не изжитое недоверие к его прошлому и полная неуверенность в своем будущем.

Итак, «полигика милосердия» оказалась в этом плане серьезнейшим политическим просчетом. Она могла привести и фактически приводила лишь к частным, т. е. тактическим, успехам, но ее нельзя было возводить в ранг политической стратегии. Как таковая, она оказалась на поверку не только недальновидной, но просто опасной, даже гибельной. Цезарь последовательным и планомерным осуществлением такой политики сам создавал себе и своему режиму нечто вроде легальной оппозиции. Но сугубая опасность заключалась в том, что это была легальная оппозиция, лишенная, однако, легальных средств борьбы. Если в условиях парламентского строя оппозиция борется в конечном счете за победу на выборах, и это и есть легальная (и в то же время основная) форма борьбы за власть, то в римской действительности при отсутствии представительных учреждений, при частичной (и весьма значительной!) ликвидации выборности должностных лиц, при наличии пожизненной диктатуры для оппозиции, созданной руками самого же Цезаря, оставался по существу один-единственный путь к победе — физическое устранение диктатора. Таким образом, политика dementia была если не первой и не главной, то все же одной из существенных причин, породивших и сенатский заговор, и роковые события мартовских ид.

12.01Вильгельм Оранский. Последние годы жизни

12.01Вильгельм Оранский. Борьба за единство Нидерландов

09.01Вильгельм Оранский в 1567 - 1576 гг.

04.09Вильгельм Оранский. Вождь оппозиции

04.09Вильгельм Оранский. Начало политической деятельности