Вормсский эдикт

Первый сейм, назначенный Карлом V, происходил в начале 1521 года в Вормсе. Тут все видели его - этого бледного юношу, с выражением лица серьезным, вдумчивым, почти меланхолическим; все классы общества ожидали от него для Германии всего доброго: сам Лютер называл его "благородною, молодою кровью", хотя Карл V, собственно говоря, никогда не был в настоящем смысле слова "молод" и был всегда чересчур расчетливым политиком, чтобы быть "благородным".

Для императора и его ближайших сановников важную роль играл религиозный вопрос, истинное значение и несомненная важность которого едва ли были ими поняты надлежащим образом. Максимилиан, по указанию близких ему людей, обратил внимание на Лютера: по его мнению, этого монаха следовало тщательно приберечь, потому что он еще может оказаться пригодным, подобно очень многим, и он тоже испытывал нечто вроде злобной радости по поводу того, что эта монашеская распря навязалась на руки римской курии, с которою он сам не ладил. В том же духе писал и новому императору один из его послов (12 мая 1520 г.): "Вашему величеству следовало бы побывать в Германии и некоему Мартину Лютеру оказать некоторую милость, так как он своими проповедями внушает Римскому двору большие опасения". Следовательно, в круг замыслов императорской политики входило до некоторой степени противопоставление монаха Лютера папе, который был враждебно настроен против замыслов императора на Италию, притом же и один из параграфов избирательной капитуляции настаивал на необходимости устранения церковных злоупотреблений, и даже духовник императора побуждал его серьезно подумать о некоторых преобразованиях во внутреннем строе Церкви. Да сверх того, религиозное движение в Германии уже приняло такие размеры и в такой степени усилилось, что с ним приходилось, волей-неволей, считаться уже с чисто правительственной точки зрения. Монах Лютер был уже силою... После долгого колебания, император решился призвать его на сейм. Весьма легко может быть, что и государственные чины, и сам император охотно согласились бы на некоторую реформу (по отношению к церковным злоупотреблениям даже и весьма радикальную) в Церкви, и что Лютер, - будь в нем хоть немного политического такта и догматических способностей, - вероятно, добился бы высокого положения и важной роли в этой реформе, если бы показал некоторую уступчивость, осторожность и уклончивость в выражениях.

Но в том-то и дело, что Лютер был далек от всяких политических соображений и расчетов, в которых ему могла быть предназначена роль. Его дух следовал совсем иным путем, на котором он ничего иного не искал, кроме религиозной истины, - той "правды Божией", которая всегда и везде составляла и составляет важнейшее в жизни большинства людей. Он решился явиться на зов императора, ибо, по внутреннему своему убеждению, считал своей обязанностью где бы то ни было подтвердить то, что представлялось ему "евангельскою истиною". Он двинулся в путь, всюду встречая прибитые к столбам на площадях папские декреты, направленные против него. Его приверженцы были очень встревожены этой поездкой Лютера на сейм, и не далее, как на последней станции перед Вормсом, один из советников курфюрста Фридриха предостерегал его, предлагая ему воротиться, так как легко может быть, что его ожидает участь Иоганна Гусса. На это он отвечал мужественно: "Я все же пойду на сейм, хотя бы против меня выступило столько же чертей, сколько черепиц на крыше!". 16 апреля утром Лютер въехал в Вормс, в открытой повозке с двумя провожатыми; впереди повозки ехал императорский герольд, позади гарцевал конный эскорт - и с любопытством, и с участием смотрела на него быстро собиравшаяся толпа.

Уже на следующий вечер он был введен в собрание государственных чинов сейма, заседавшего в одном из залов епископского дворца. Зрелище было величественное: присутствовал сам император, его брат Фердинанд, 6 имперских курфюрстов, 28 герцогов, 30 прелатов, много князей, графов, выборных от городов. Когда после долгого ожидания, Лютер был допущен на собрание, то Иоганн Эк, оффициал архиепископа Трирского, спросил его, признает ли он своими те книги, которые разложены были на скамьи и коих заглавия были громогласно прочтены, и отрекается ли он от них или упорствует в тех мнениях и взглядах, которые там изложены. По-видимому, его хотели поймать врасплох, или сам Лютер этого опасался. Пораженный необычайностью того положения, в ко тором он находился, Лютер просил дать ему время на размышление, и, конечно, ввиду важности того решения, которое ему предстояло произнести, он был совершенно прав. Время на размышление ему было дано с некоторым порицанием. Узнав об этом, весь народ пришел в волнение; иные думали, что если он попросил времени на размышление, то уж конечно отречется от своих убеждений; другие опасались, как бы в самом сейме из-за него не произошло раздора. Что тут дело шло о решении очень опасного вопроса, это чувствовал каждый, и сам Лютер прежде всех; тем более опасного, что, в сущности, несмотря на ободрения с разных сторон, он все же видел себя совершенно одиноким. Правда, между государственными чинами, собравшимися на сейме, господствовало такое настроение, что с ним предполагали поступить снисходительно, если его нападки не пойдут далее церковных злоупотреблений; но зато никто из них не собирался отступить от веры отцов; а число тех, которые уже вполне ясно и отчетливо понимали к чему клонится дело, было еще весьма ограниченно.

Наступил многознаменательный день, имеющий несомненное историческое значение. В четверг, 18 апреля, под вечер, - факелы уже были зажжены в зале собрания сейма, - Лютер вторично явился пред лицом государственных чинов. Оффициал повторил свой вопрос предшествующего дня. На этот раз монах Лютер держал себя увереннее, мужественнее и свободнее, голос его звучал ясно: в длинной, строго обдуманной речи он подразделил свои сочинения на три отдела: на излагающие христианское учение, на сочинения, направленные против римской курии, и на чисто политические, ни по одному из этих отделов он не находил возможности отречься по совести от изложенных в них воззрений. Речь, которую он вслед затем произнес по-немецки, была весьма серьезна по содержанию, в ней он напомнил о словах Спасителя: "Я пришел не для того, чтобы принести с собой мир, а меч", - и стал доказывать, что спокойствие не может быть восстановлено, если начато будет с осуждения слова Божия.

Оффициал, который относился к Лютеру с большим достоинством и придерживался приемов высшего общества, признал приведенное Лютером деление его сочинений правильным, может быть, надеясь этим самым облегчить ему отречение от его идеи по частям. Затем он указал ему весьма настойчиво на авторитет Констанцского собора. "Собор может ошибаться", - ответил ему Лютер и стал приводить доказательства. Опять последовала речь и новое возражение, но, конечно, ни место, ни время не давали возможности вести правильный диспут, и оффициал потребовал вполне определенного и ясного ответа на свой первоначальный вопрос. Лютер ответил: "Так как ваше императорское величество и ваша милость желаете получить прямой ответ, то я без всяких изворотов и ухищрений отвечу так: пусть я буду опровергнут свидетельствами Св. Писания и ясными доводами, ибо я не верю ни в папу, ни в соборы, так как нам известно, что они часто заблуждались и даже сами себе противоречили, я же связан теми изречениями Св. Писания, которые мною извлечены и приведены в моих сочинениях, и совесть моя не дозволяет мне поступить против глагола Божия, - и так я не могу и не хочу ни от чего отречься, ибо неправильными и весьма опасными считаю всякие действия против совести". Латинский ответ свой он повторил и по-немецки. Он чувствовал, что произошло нечто чрезвычайно важное, и то же ощущение охватило все собрание. "На том стою я, - воскликнул он в заключение, - и не могу действовать иначе, и молю Бога, да поможет мне. Аминь".

Вскоре после его ответа император поднялся с места. Собрание стало расходиться; среди большого волнения, при свистках и насмешках испанцев, Лютер удалился из залы.

Впечатление, произведенное речами Лютера на то пестрое сборище, которое присутствовало на сейме, было, конечно, весьма разнородно. Молодой император выразился о нем с пренебрежением: "Ну, этот не совратит меня в свою ересь". Однако же и у него, во время прений, сорвалось с языка невольно "Монах говорил бесстрашно и смело". Религиозная сторона вопроса ему, полуиспанцу, оказалась совершенно недоступной, да к тому же оказалось, что он был и не вполне свободен в решении этого вопроса: между ним и папой уже был в это время заключен договор, по которому он обязывался противодействовать в Германии распространению ересей, а папа - не оказывать поддержки французам в Италии. Испанцы, присутствовавшие на сейме, были возмущены заявлениями Лютера и показали полнейшее презрение к немцу-еретику. Итальянцам также этот новый ересиарх показался чудовищем. Даже и менее пристрастные из них сознавались, что Лютер обманул их ожидания. Но земляки Лютера были очень довольны его способом действий, и многие из князей посетили его в той гостинице, где он остановился, например, молодой ландграф Филипп Гессенский. Полководцы императора, например, Георг Фрундсберг, любовались тем мужеством, с которым монах выдержал тяжкую словесную битву, действительно требовавшую более мужества, нежели иное сражение. Нельзя не сознаться, что действительно нужно было иметь много настойчивости и веры в себя, чтобы дерзнуть так поступить, как поступил Лютер, пред лицом представителей высшей власти высказавший так искренно и так определенно свои внутренние убеждения, выработанные путем долгой и тяжкой борьбы.

Никакие дальнейшие попытки отклонить Лютера от его убеждений не удались; он остался при своем. 26 апреля он выехал из Вормса. Уже день спустя, после окончательного допроса Лютера, император обратился к государственным чинам с письменным запросом, а вскоре после того, когда еще члены сейма не успели разъехаться, по настоянию папского легата, издан был так называемый Вормсский эдикт, которым Лютер был поставлен "вне закона", и над ним произнесен был приговор об изгнании его из пределов Империи. Изгнанию подвергался и тот, кто бы стал ему оказывать покровительство, кто бы стал читать и далее распространять его книги, осужденные на сожжение; тем же эдиктом воспрещалось печатание всяких богословских сочинений без разрешения ближайшего епископа; воспрещались и "всякие споры и разговоры о лютеровских сочинениях, и каждый нарушитель этого воспрещения подлежал обвинению в оскорблении величества". Но сам Лютер в это время был уже в безопасности. Курфюрст Саксонский, его прямой господин и повелитель, уже позаботился о нем, укрыв его на время и от друзей, и от врагов. На обратном пути, в окрестностях Готы, на его повозку вдруг напали какие-то неведомые люди: как бы насильно высадили они Лютера (который был об этом насилии предупрежден) из повозки и окольными дорогами препроводили в Вартбург, замок курфюрста, близ Эйзенаха. Кроме немногих, посвященных в эту тайну, очень долго никто не знал, что сталось с Лютером.

12.01Вильгельм Оранский. Последние годы жизни

12.01Вильгельм Оранский. Борьба за единство Нидерландов

09.01Вильгельм Оранский в 1567 - 1576 гг.

04.09Вильгельм Оранский. Вождь оппозиции

04.09Вильгельм Оранский. Начало политической деятельности